Я ощущал это скорее в своих ментальных впечатлениях, нежели в реальных наблюдениях; мой маленький дом одиноко стоял под серым небом, и временами порывы ветра приносили с океана влагу.

Солнце надолго исчезало за облаками – слоями серого тумана, за чьей безвестной глубиной солнце словно выключалось. Его ранее ослепительное сияние не могло проникнуть сквозь мощную пелену. Порой побережье становилось пленником бесцветного склепа на долгие часы, словно какая-то часть ночи распространялась на день.

Ветер усиливался, а океан покрылся маленькими пенящимися спиралями самых причудливых форм. Я отметил, что вода становится холоднее, так что я не мог плавать столь долго, как прежде. Поэтому я предавался длительным прогулкам, которые, – когда мне не удавалось поплавать, – представляли собой занятие, пришедшееся мне по душе. Эти прогулки покрывали гораздо большие пространства морского берега, нежели мои предшествующие похождения, и поскольку побережье простиралось на мили за пределы вульгарного курортного поселка, я часто обнаруживал, что вечерами нахожусь совсем один посреди бесконечной области песка. Когда это происходило, я быстрым шагом прохаживался вдоль границы шепчущего моря, следуя его очертаниям, так что не терял ориентации относительно суши. Порой, когда прогулки затягивались до позднего вечера (поскольку продолжительность их росла), я наталкивался на припавший к земле дом, который выглядел как окраина деревни.

Расположенный в опасном месте среди источенных ветром скал, дом был похож на темное пятно на фоне ярких красок океанского рассвета. Моему воображению казалось, что дом похож на безгласно вопрошающий лик, обращенный ко мне в ожидании какого-то действия. Место, о котором я говорю, было пустынным, и поначалу это понравилось мне. Однако в те короткие вечерние часы, когда солнце скрылось за выкрашенным в кровавый тон склоном, и темнота распространялась, словно огромная бесформенная клякса, я ощущал здесь присутствие чего-то чужого – дух, настроение, впечатление, проистекавшие из заволновавшегося ветра, гигантского неба и моря, чьи черные волны, шумящие возле берега, внезапно становились какими-то странными. В такие моменты я чувствовал тревогу, у которой не было определенной причины, хотя моя склонность к одиночеству привила мне устойчивую приязнь к первозданной тишине и древнему голосу природы. Эти дурные предчувствия, которым я не мог дать ясного названия, не оказывали на меня длительного воздействия, хотя теперь я полагаю, что мною овладело постепенное осознание безмерного одиночества океана – одиночества, которое делали ужасным туманные намеки, интуитивно предостерегающие меня от того, чтобы оставаться совершенно одному.

Шумные, суетливые улицы Эллстона с их курьезно бессмысленной активностью были чрезвычайно далеки отсюда.