Более всего он подозревал угрюмого фермера Уолтера Брауна, жившего в одиночестве у подножия холма, вблизи от густого леса, и уверял, что часто видел его праздно шатающимся в Бреттлборо, Беллоуз-Фоллз, Ньюфэйне и Южном Лондондерри, когда появление его там было совершенно немотивированным и ничем не оправданным. Более того, он пребывал в уверенности, что слышал голос Брауна при определенных обстоятельствах во время одного ужасного разговора; а однажды обнаружил след или, точней, отпечаток когтя недалеко от дома Брауна. След этот был расположен подозрительно близко к отпечатку ноги самого Брауна и они были повернуты друг к другу.

Итак, запись прибыла из Бреттлборо, куда Эйкели приехал на своем «Форде» по пустынным дорогам Вермонта. Он признался в сопровождающей посылку записке, что начинает бояться этих дорог и даже за продуктами в Тауншенд предпочитает ездить лишь при дневном свете. Снова и снова он повторял, что нельзя приближаться к этим тихим и загадочным холмам, зная так много, как он, и что скоро он собирается переехать в Калифорнию к сыну.

Прежде, чем прослушать запись на аппарате, который я взял в административном здании колледжа, я внимательно прочел сопроводительную записку Эйкели и все его предшествовавшие письма, ще эта запись упоминалась. Она была получена, согласно его данным, примерно в час ночи 1 мая 1915 года, близ закрытого входа в пещеру на лесистом западном склоне Темной Горы, там, ще она возвышается над болотом. В этом месте всегда звучали странные голоса, и именно поэтому он и принес туда фонограф, диктофон и восковой валик. Прошлый опыт подсказывал ему, что ночь накануне Первого Мая — или ночь Шабаша, согласно европейским легендам, — должна быть наиболее удачной, и это подтвердилось. Стоит отметить, однако, что больше он ни разу не слышал голосов на этом месте.

В отличие от большинства лесных звуков, содержание этой записи было похоже на запись какого-то ритуала, причем включало один явно различимый человеческий голос, который Эйкели не мог идентифицировать. Голос этот не принадлежал Брауну, а был, по всей видимости, голосом человека более высокого культурного уровня. Второй же голос, собственно и представлявший собой главное в этой записи, был скорее похож на отвратительное жужжание.

По-видимому, фонограф и диктофон при записи работали не очень хорошо, что было печально, учитывая приглушенное и невнятное звучание самого записывающегося ритуала; в результате разобрать можно было лишь отдельные фрагменты. Эйкели прислал мне собственную письменную расшифровку записи, и я еще раз проглядел ее прежде, чем включить аппаратуру. Текст скорее был темным и загадочным, чем ужасным, хотя знание обстоятельств и источника придавало ему дополнительную жуть, которую не могли бы отразить никакие слова. Я представлю все это здесь полностью, так, как смог запомнить, — после неоднократного прочтения записи и прослушивания — все досконально.